Господа, кто не пьет сухое вино я не виновата. Если кто-то хочет другое может принести с собой. у меня рядом с домом в здании с аптекой старый лекарь есть магазин склад по оптовым ценам, если что.
среда, 21 октября 2009
P.S. Господа, имеющие дома в своем распоряжении музыкальные инструменты и фотоаппараты притаскивайте все с собой. Буду очень рада.
">Отпишитесь пжлста кто будет чтоб знать к чему готовиться
вторник, 20 октября 2009
Отмечаемся в комментах, и я даю вам цвет. После чего вы берете в руки фотоаппарат, и идете фотографировать предметы этого цвета, водящиеся у Вас в доме в количествах не меньше 9. Потом составляем коллажик с описанием и выкладываем на всеобщее обозрение
Мне от Альмендилл достался - розовый
читать дальше
1.Мягкая игрушка, по-моему подаренная маме на работе пару лет назад
2.Две моих мягких игрушечки, одна подарена мне на др - слоник, другая - классе в 3 в школе на нг кажется
3.Два моих любимых розовых полотенца
4.Набор розовых ароматических свечей, подарен мне на др в позапрошлом году
5.Любимый пенальчик, купленный в расстройстве от того, что нет того который я хотела, по приколу
6. Косметика - тени, помада, румяна
7.Свиток - любовное послание, подаренное мне на день святого валентина
8.Книга Оноре де Бальзак "Утраченные иллюзии". Не виновата я, что она розовая
9.Пирамидка, некогда слепленная братом
Мне от Альмендилл достался - розовый
читать дальше
1.Мягкая игрушка, по-моему подаренная маме на работе пару лет назад
2.Две моих мягких игрушечки, одна подарена мне на др - слоник, другая - классе в 3 в школе на нг кажется
3.Два моих любимых розовых полотенца
4.Набор розовых ароматических свечей, подарен мне на др в позапрошлом году
5.Любимый пенальчик, купленный в расстройстве от того, что нет того который я хотела, по приколу
6. Косметика - тени, помада, румяна
7.Свиток - любовное послание, подаренное мне на день святого валентина
8.Книга Оноре де Бальзак "Утраченные иллюзии". Не виновата я, что она розовая
9.Пирамидка, некогда слепленная братом
пятница, 16 октября 2009
Флешмоб,полученный от Latanskaya:
Правила:
Оставьте здесь любой комментарий, если считаете себя готовым услышать все, что я про вас думаю и как я вас воспринимаю. Одно условие - создать такую же запись у себя в дневнике и ответить всем желающим.
Правила:
Оставьте здесь любой комментарий, если считаете себя готовым услышать все, что я про вас думаю и как я вас воспринимаю. Одно условие - создать такую же запись у себя в дневнике и ответить всем желающим.
четверг, 15 октября 2009
Девиз лучницы:"Сделаем грудь плоской!"
Публикую заранее, чтобы готовились...
Полный вишлист в контакте
Спецовые заказы:
Для Леди Марионы: кулон и перстень-печать
P.S. Уже год жду. Эскиз у тебя есть.
Из антуража и одежды:
1. Пояс антуражный светло-коричневый
2. Сумочка антуражная светло-коричневая красивая
Эти две вещи должны составлять единое целое со всем моим костюмом-доспехом, так сказать.
3. Обувь антуражная (Средневековая Франция, Монголия)
8. Шляпа ковбойская
9. Кринолин. За него расцелую
10. Много мягкой кожи:
• светло-коричневой для шитья жилетки. См. папку Рисунки в контакте
• черной для шитья корсета и юбки. Изобрадений этого в инете много
11. Много ткани:
• Сукно коричневое(безо всяких отливов) на шоссы, куртку и шаперон
• Сукно зеленое чистых оттенков или любых других ярких цветов на платье средневековое.
• Бордовый или вино-красный бархат и черный(на юбку и корсет) на хлопчатобумажной основе для платье на Эпоху Возрождения.
• Батист шелковистый для белья на конец 19 века.
• Лен неокрашенный для костюма индеанки
• Лен ярких расцветок более тонкий
Шифон ярких цветов для костюма танца живота
Ну и по традиции:
12. Букетик стрел
13. Много плетеной на дощечках тесьмы ярких цветов для отделки костюма индеанки.
14. Краги
15. Оренбургский платок белый
16. Шаль, связаннную крючком теплуюююю
Разное другое, что я тоже очень хочу получить:
1. Много цветов. Поцелую в щечку того, кто угадает какие я люблю
2. Рама – 2шт. для формата ватмана А0. Можно чуть больше для паспарту и можно неокрашенную.
P.S. В артсалоне на Менделеевской или на Белорусской стоит 400р/шт.
Адрес можно спросить у Александры Александровой.
3. Краски витражные+контур черный или металл фирмы «Idea» +растворитель (или что там
4. Краски акриловые+растворитель
5. Гантели для маньяка на 1,5-2 кг
6. Деньги
8. Инструменты для работы с кожей
9. Книга по конструированию и технологии обработки кожаных изделий.
P.S. Ага, пожалуйста, огромную энциклопедию
12. Альбомы изображений костюмов разных эпох
P.S. Знаю что рожа треснет
P.S. А что не подарят останется на новый год или следующий мой день рожденья, серьезно
Отпишитесь и я эти пункты вычеркну
Примечание: кое-какие пункты написаны в расчете на родственников, так что эти пункты можете пропустить мимо ушей и глаз
Полный вишлист в контакте
Спецовые заказы:
Для Леди Марионы: кулон и перстень-печать
P.S. Уже год жду. Эскиз у тебя есть.
Из антуража и одежды:
1. Пояс антуражный светло-коричневый
2. Сумочка антуражная светло-коричневая красивая
Эти две вещи должны составлять единое целое со всем моим костюмом-доспехом, так сказать.
3. Обувь антуражная (Средневековая Франция, Монголия)
8. Шляпа ковбойская
9. Кринолин. За него расцелую
10. Много мягкой кожи:
• светло-коричневой для шитья жилетки. См. папку Рисунки в контакте
• черной для шитья корсета и юбки. Изобрадений этого в инете много
11. Много ткани:
• Сукно коричневое(безо всяких отливов) на шоссы, куртку и шаперон
• Сукно зеленое чистых оттенков или любых других ярких цветов на платье средневековое.
• Бордовый или вино-красный бархат и черный(на юбку и корсет) на хлопчатобумажной основе для платье на Эпоху Возрождения.
• Батист шелковистый для белья на конец 19 века.
• Лен неокрашенный для костюма индеанки
• Лен ярких расцветок более тонкий
Шифон ярких цветов для костюма танца живота
Ну и по традиции:
12. Букетик стрел
13. Много плетеной на дощечках тесьмы ярких цветов для отделки костюма индеанки.
14. Краги
15. Оренбургский платок белый
16. Шаль, связаннную крючком теплуюююю
Разное другое, что я тоже очень хочу получить
:1. Много цветов. Поцелую в щечку того, кто угадает какие я люблю
2. Рама – 2шт. для формата ватмана А0. Можно чуть больше для паспарту и можно неокрашенную.
P.S. В артсалоне на Менделеевской или на Белорусской стоит 400р/шт.
Адрес можно спросить у Александры Александровой.
3. Краски витражные+контур черный или металл фирмы «Idea» +растворитель (или что там
4. Краски акриловые+растворитель
5. Гантели для маньяка на 1,5-2 кг
6. Деньги
8. Инструменты для работы с кожей
9. Книга по конструированию и технологии обработки кожаных изделий.
P.S. Ага, пожалуйста, огромную энциклопедию
12. Альбомы изображений костюмов разных эпох
P.S. Знаю что рожа треснет
P.S. А что не подарят останется на новый год или следующий мой день рожденья, серьезно
Отпишитесь и я эти пункты вычеркну
Примечание: кое-какие пункты написаны в расчете на родственников, так что эти пункты можете пропустить мимо ушей и глаз
среда, 14 октября 2009
Странные вещи стали со мной происходить последнее время...
Я начинаю предсказывать свое будущее, начинаю видеть его...
В феврале я поняла, почувствовала и предугадала свое будущее. Да и исполнение его затянулось на долгие 4 месяца, но знание это облегчило мне этот путь...
В июне, думая о будущем я тоже кое-что поняла и осознала и сейчас, пусть пока не так сильно, но предвиденное осуществляется и это меня беспокоит....
Но то, что я почувствовала вчера меня успокаивает, это как будто кто-то мне шепнул, что пора начинать готовиться...
И самое смешное, я верю, что то, что я предвижу должно осуществиться.Что-то мне это подсказывает.
Порой мне страшно, что я чувствую будущее. Иногда совсем этого не хочется. Но может это и к лучшему, может это убережет меня от лишней боли...
Я начинаю предсказывать свое будущее, начинаю видеть его...
В феврале я поняла, почувствовала и предугадала свое будущее. Да и исполнение его затянулось на долгие 4 месяца, но знание это облегчило мне этот путь...
В июне, думая о будущем я тоже кое-что поняла и осознала и сейчас, пусть пока не так сильно, но предвиденное осуществляется и это меня беспокоит....
Но то, что я почувствовала вчера меня успокаивает, это как будто кто-то мне шепнул, что пора начинать готовиться...
И самое смешное, я верю, что то, что я предвижу должно осуществиться.Что-то мне это подсказывает.
Порой мне страшно, что я чувствую будущее. Иногда совсем этого не хочется. Но может это и к лучшему, может это убережет меня от лишней боли...
вторник, 13 октября 2009
Я не люблю…
Я не люблю бывать одна
Среди толпы людской гремучей.
Я не люблю бывать одна,
Когда решает жизни случай.
Я не люблю грустить о нем,
И думать: где проводит ночи?
Я не люблю грустить о нем
И ждать: когда и кто ему раскроет очи?
Я не люблю все время ждать,
Ждать и верить заставлять себя.
Я не люблю все время ждать,
И верить что он вспомнит про меня.
Я не люблю томиться от разлуки
И чувствовать агонии любовной муки.
Я не люблю томиться от разлуки,
И ждать, когда услышу голоса родного звуки.
Я не люблю боль одиночества в груди,
Когда боль мне пронзает тело.
Я не люблю боль одиночества в груди,
Хотя…Кому какое дело!
Я не люблю бывать одна,
Среди толпы людской гремучей.
Я не люблю бывать одна,
Когда тоска змеи гремучей!
13 октября 2009 года
Я не люблю бывать одна
Среди толпы людской гремучей.
Я не люблю бывать одна,
Когда решает жизни случай.
Я не люблю грустить о нем,
И думать: где проводит ночи?
Я не люблю грустить о нем
И ждать: когда и кто ему раскроет очи?
Я не люблю все время ждать,
Ждать и верить заставлять себя.
Я не люблю все время ждать,
И верить что он вспомнит про меня.
Я не люблю томиться от разлуки
И чувствовать агонии любовной муки.
Я не люблю томиться от разлуки,
И ждать, когда услышу голоса родного звуки.
Я не люблю боль одиночества в груди,
Когда боль мне пронзает тело.
Я не люблю боль одиночества в груди,
Хотя…Кому какое дело!
Я не люблю бывать одна,
Среди толпы людской гремучей.
Я не люблю бывать одна,
Когда тоска змеи гремучей!
13 октября 2009 года
четверг, 08 октября 2009
А у меня новый телефончик!Ура!Ура!Ура!
среда, 07 октября 2009
22:36
Доступ к записи ограничен
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
среда, 30 сентября 2009
10:19
Доступ к записи ограничен
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
понедельник, 28 сентября 2009
Только что попереписывалась со своей однокурсницей по колледжу. Ощущаю себя самым счастливым человеком на свете. Такой судьбы как ей никому не пожелаешь. Даже врагу.
| Зачем тебя создал Бог? | ||||
| ||||
все гадания на aeterna.ru |
воскресенье, 27 сентября 2009
СПОСОБ ДВИГАТЬСЯ
Что был конь — играющий выгнутою спиной, рубящий копытами, с размётанной гривой, с разумным горячим глазом! Что был верблюд — двугорбый лебедь, медлительный мудрец с усмешкой познания на круглых губах! Что был даже черноморденький ишачок — с его терпеливой твёрдостью, живыми ласковыми ушами!
А мы избрали?.. — вот это безобразнейшее из творений Земли, на резиновых быстрых лапах, с мёртвыми стеклянными глазами, тупым ребристым рылом, горбатое железным ящиком. Оно не проржёт о радости степи, о запахах трав, о любви к кобылице или к хозяину. Оно постоянно скрежещет железом и плюёт, плюёт фиолетовым вонючим дымом.
Что ж, каковы мы — таков и наш способ двигаться.
СТАРОЕ ВЕДРО
Ох, да и тоскливо же бывшему фронтовику бродить по Картунскому бору. Какая-то земля здесь такая, что восемнадцатый год сохраняются, лишь чуть обвалились, не то что полосы траншей, не то что огневые позиции пушек — но отдельная стрелковая ячейка маленькая, где неведомый Иван хоронил своё большое тело в измызганной короткой шинельке. Брёвна с блиндажных перекрытий за эти годы, конечно, растащили, а ямы остались ясные.
Хоть в этом самом бору я не воевал, а — рядом, в таком же. Хожу от блиндажа к блиндажу, соображаю, где что могло быть. И вдруг у одного блиндажа, у выхода, наталкиваюсь на старое, восемнадцать лет лежалое, а и до тех восемнадцати уже отслужившее ведро.
Оно уж тогда было худое, в первую военную зиму. Может, из деревни сгоревшей подхватил его сообразительный солдатик да стенки ко дну ещё на конус смял и приладил его переходом от жестяной печки в трубу. Вот в этом самом блиндаже в ту тревожную зиму, дней девяносто, а может сто пятьдесят, когда фронт тут остановился, гнало худое ведро через себя дым. Оно накалялось шибко, от него руки грели, от него прикуривать можно было, и хлеб близ него подрумянивали. Сколько дыму через себя ведро пропустило — столько и мыслей невысказанных, писем ненаписанных — от людей, уже, может быть, покойных давно.
А потом как-нибудь утром, при весёлом солнышке, боевой порядок меняли, блиндаж бросали, командир торопил свою команду — «ну! ну!» — ординарец печку порушил, втиснул её всю на машину, и колена все, а худому ведру места не нашлось. «Брось ты его, заразу! — старшина крикнул. — Там другое найдёшь!» Ехать было далеко, да и дело уж к весне поворачивало, постоял ординарец с худым ведром, вздохнул — и опустил его у входа.
И все засмеялись.
С тех пор и брёвна с блиндажа содрали, и нары изнутри, и столик — а худое ведро так и осталось у своего блиндажа.
Стою над ним, нахлынуло. Ребята чистые, друзья фронтовые! Чем были живы мы, и на что надеялись, и самая дружба наша бескорыстная — прошло всё дымом, и никогда уж больше не служить этому ржавому, забытому...
КОСТЁР И МУРАВЬИ
Я бросил в костёр гнилое брёвнышко, недосмотрел, что изнутри оно густо населено муравьями.
Затрещало бревно, вывалили муравьи и в отчаяньи забегали, забегали поверху и корёжились, сгорая в пламени. Я зацепил брёвнышко и откатил его на край. Теперь муравьи многие спасались — бежали на песок, на сосновые иглы. Но странно: они не убегали от костра. Едва преодолев свой ужас, они заворачивали, кружились и — какая-то сила влекла их назад, к покинутой родине! — и были многие такие, кто опять взбегали на горящее брёвнышко, метались по нему и погибали там...
МЫ-ТО НЕ УМРЁМ
А больше всего мы стали бояться мёртвых и смерти.
Если в какой семье смерть, мы стараемся не писать туда, не ходить: что говорить о ней, о смерти, мы не знаем...
Даже стыдным считается называть кладбище как серьёзное что-то. На работе не скажешь: «на воскресник я не могу, мне, мол, моих надо навестить на кладбище». Разве это дело — навещать тех, кто есть не просит?
Перевезти покойника из города в город? — блажь какая, никто под это вагона не даст. И по городу их теперь с оркестром не носят, а быстро прокатывают на грузовике.
Когда-то на кладбищах наших по воскресеньям ходили между могил, пели светло и кадили душистым ладаном. Становилось на сердце примирение, рубец неизбежной смерти не сдавливал его больно. Покойники словно чуть улыбались нам из-под зелёных холмиков: «Ничего!.. Ничего...»
А сейчас, если кладбище держится, то вывеска: «Владельцы могил! Во избежание штрафа убрать прошлогодний мусор!» Но чаще — закатывают их, равняют бульдозерами — под стадионы, под парки культуры.
А ещё есть такие, кто умер за отечество — ну, как тебе или мне ещё придётся. Этим церковь наша отводила прежде день — поминовение воинов, на поле брани убиенных. Англия их поминает в День Маков. Все народы отводят день такой — думать о тех, кто погиб за нас.
А за нас-то — за нас больше всего погибло, но дня такого у нас нет. Если на всех погибших оглядываться — кто кирпичи будет класть? В трёх войнах теряли мы мужей, сыновей, женихов — пропадите, постылые, под деревянной крашеной тумбой, не мешайте нам жить! Мы-то ведь никогда не умрём!
ПРИСТУПАЯ КО ДНЮ
На восходе солнца выбежало тридцать молодых на поляну, расставились вразрядку все лицом к солнцу, и стали нагибаться, приседать, кланяться, ложиться ниц, простирать руки, воздевать руки, запрокидываться с колен. И так — четверть часа.
Издали можно было представить, что они молятся.
Никого в наше время не удивляет, что человек каждодневно служит терпеливо и внимательно телу своему.
Но оскорблены были бы, если бы так служил он своему духу.
Нет, это не молитва. Это — зарядка.
ЛИСТВЕННИЦА
Что за диковинное дерево!
Сколько видим её — хвойная, хвойная, да. Того и разряду, значит? А, нет. Приступает осень, рядом уходят лиственные в опад, почти как гибнут. Тогда — по соболезности? не покину вас! мои и без меня перестоят покойно — осыпается и она. Да как дружно осыпается и празднично — мельканием солнечных искр.
Сказать, что — сердцем, сердцевиной мягка? Опять же нет: её древесная ткань — наинадёжная в мире, и топор её не всякий возьмёт, и для сплава неподымна, и покинутая в воде — не гниёт, а крепится всё ближе к вечному камню.
Ну, а возвратится снова, всякий год как внезапным даром, ласковое тепло, — знать, ещё годочек нам отпущен, можно и опять зазеленеть — и к своим вернуться через шелковистые иголочки.
Ведь — и люди такие есть.
МОЛНИЯ
Только в книгах я читал, сам никогда не видел: как молния раскалывает деревья.
А вот и повидал. Из проходившей грозы, среди дня — да ослепил молненный блеск наши окна светлым золотом, и сразу же, не отстав и на полную секунду, — ударище грома: шагов двести-триста от дома, не дальше?
Минула гроза. Так и есть: вблизи, на лесном участке. Среди высочайших сосен избрала молния и не самую же высокую липу — а за что? И от верха, чуть ниже маковки, — прошла молния повдоль и повдоль ствола, через её живое и в себе уверенное нутро. А иссилясь, не дошла до низа — соскользнула? иссякла?.. Только земля изрыта близ подпалённого корневища, да на полсотни метров разбросало крупную щепу.
И одна плаха ствола, до середины роста, отвалилась в сторону, налегла на сучья безвинных соседок. А другая — ещё подержалась денёк, стояла — какою силой? — она уж была и насквозь прорвана, зияла сквозной большой дырою. Потом — и она завалилась в свою сторону, в дружливый развилок ещё одной высокой сестры.
Так и нас, иного: когда уже постигает удар кары-совести, то — черезо всё нутро напрострел, и черезо всю жизнь вдоль. И кто ещё остоится после того, а кто и нет.
СТАРЕНИЕ
Сколько написано об ужасе смерти, но и: какое же естественное она звено, если не насильственна.
Помню в лагере греческого поэта, уже обречённого, а лет — за тридцать. И никакого страха перед смертью не было в его мягко-печальной улыбке. Я изумился. А он: «Прежде чем наступает смерть, в нас происходит внутренняя подготовка: мы созреваем к ней. И уже ничто не страшно».
Всего год прошёл тогда — и я испытал всё это на себе сам, в мои тридцать четыре. Месяц за месяцем, неделя за неделей клонясь к смерти, свыкаясь, - я в своей готовности, смиренности опередил тело.
Так насколько же легче, какая открытость, если к смерти медленно подводит нас преклонный возраст. Старенье — вовсе не наказание Божье, в нём своя благодать и свои тёплые краски.
Тепло видеть возню ребятишек, набирающих крепости и характера. Теплить может даже ослабление твоих сил, сравниваешь: а каким, значит, коренником я был раньше. Не вытягиваешь целого дня работы — сладок и краткий перерыв сознания, и снова ясность
второго или третьего утра в день, ещё подарок. И есть наслаждение духа - ограничиваться в поедании, не искать вкусовых переборов: ещё ты вживе, а поднимаешься выше материи. И тонкий голосок синиц в ещё оснеженном полувесеннем лесу — вдвойне милее от того, что скоро ты их не услышишь, наслушивайся! А какой неотъёмный клад — воспоминания; молодой того лишён, при тебе же они все, безотказно, и живой отрывок их посещает тебя ежедень — при медленном-медленном переходе от ночи ко дню, ото дня к ночи.
Ясное старение — это путь не вниз, а вверх.
Только не пошли. Бог, старости в нищете и холоде.
Как — и бросили мы стольких и стольких...
ПОЗОР
Какое это мучительное чувство: испытывать позор за свою Родину.
В чьих Она равнодушных или скользких руках, безмысло или корыстно правящих Ее жизнь. В каких заносчивых, или коварных, или стёртых лицах видится Она миру. Какое тленное пойло вливают Ей вместо здравой духовной пищи. До какого разора и нищеты доведена народная жизнь, не в силах взняться.
Унизительное чувство, неотстанное. И - не беглое, оно не переменяется легко, как чувства личные, повседневные, от мелькучих обстоятельств. Нет, это - постоянный, неотступный гнёт, с ним просыпаешься, с ним проволакиваешь каждый час дня, с ним роняешься в ночь. И даже через смерть, освобождающую нас от огорчений личных, — от этого Позора не уйти: он так и останется висеть над головами живых, а ты же - их частица.
Листаешь, листаешь глубь нашей истории, ищешь ободрения в образцах. Но и знаешь неумолимую истину: бывало, и вовсе гибли народы земные. Это — бывало.
Нет, другая глубь — той четверть-сотни областей, где побыл я, — вот та дышит мне надеждой: там видел и чистоту помыслов, и неубитый поиск, и живых, щедродушных, родных людей. Неужель не прорвут они эту черту обречённости? Прорвут! ещё – в силах.
Но Позор висит и висит над нами, как жёлто-розовое отравленное облако газа, — и выедает наши лёгкие. И даже сдув его прочь — уже никогда не уберем его из нашей истории.
ЛИХОЕ ЗЕЛЬЕ
Сколько же труда кладёт земледелец: сохранить зёрна до срока, посеять угодно, доходить до плодов растения добрые. Но с дикой резвостью взбрасываются сорняки — не только без ухода-досмотра, а против всякого ухода, в насмешку. То-то и пословица: лихое зелье — нескоро в землю уйдёт.
Отчего ж у добрых растений всегда сил меньше?
Видя невылазность человеческой истории, что в дальнем-дальнем давне, что в наисегодняшнем сегодня, - понуро склоняешь голову: да, знать — таков закон всемирный. И нам из него не выбиться — никогда, никакими благими издумками, никакими земными прожектами.
До конца человечества.
И отпущено каждому живущему только: свой труд — и своя душа.
УТРО
Что происходит за ночь с нашей душой? В недвижной онемелости твоего сна она как бы получает волю, отдельно от этого тела, пройти через некие чистые пространства, освободиться ото всего ничтожного, что налипало на ней или морщило её в прошлый день, да даже и в целые годы. И возвращается с первозданной снежистой белизной. И распахивает тебе необъятно покойное, ясное утреннее состояние.
Как думается в эти минуты! Кажется: сейчас ты с какой-то нечаянной проницательностью — что-то такое поймёшь, чего никогда... чего...
Замираешь. Будто в тебе вот-вот тронется в рост нечто, какого ты в себе не изведывал, не подозревал. Почти не дыша, призываешь — тот светлый росток, ту верхушку белой лилийки, которая вот сейчас выдвинется из непротронутой глади вечной воды.
Благодательны эти миги! Ты — выше самого себя. Ты что-то несравненное можешь открыть, решить, задумать — только бы не расколыхать, только б не дать протревожить эту озёрную гладь в тебе самом...
Но что-нибудь вскоре непременно встряхивает, взламывает чуткую ту натяжённость: иногда чужое действие, слово, иногда твоя же мелкая мысль. И - чародейство исчезло. Сразу — нет той дивной бесколышности, нет того озерка.
И во весь день ты его уже не вернёшь никаким усилием.
Да и не во всякое утро.
ЗАВЕСА
Сердечная болезнь — как образ самой нашей жизни: ход её—в полной тьме, и не знаем мы дня конца: может быть, вот, у порога, — а может быть, ещё нескоро-нескоро.
Когда грозно растёт в тебе опухоль — то, если себя не обманывать, можно рассчитать неумолимые сроки. Но при сердечной болезни — ты порою лукаво здоров, ты не прикован к приговору, ты даже — как ни в чём не бывало.
Благословенное незнание. Это - милостивый дар.
А в острой стадии сердечная болезнь — как сиденье в камере смертников. Каждый вечер — ждёшь, не шуршат ли шаги? это за мной? Зато каждое утро — какое благо! какое облегчение: вот ещё один полный день даровал мне Господь. Сколько, сколько можно прожить и сделать за один-единственный только день!
НОЧНЫЕ МЫСЛИ
То-то в лагере: наломаешь кости за день, только положил голову на соломенную подушку — уже слышишь: «Подъ-ё-ом!!» И — никаких тебе ночных мыслей.
А вот в жизни современной, круговертной, нервной, мелькучей, — за день не успевают мысли дозревать и уставляться, брошены на потом. Ночью же — они возвращаются, добрать своё. Едва в сознаньи твоём хоть чуть прорвалась пелена — ринулись, ринулись они в тебя, расплющенного, наперебой. И какая-то, поязвительней, подерзей, извилась на укус впередидругих.
А твоё устояние, твоё достоинство — не отдаться этим вихрям, но овладеть потоком тёмным и направить его к тому, что здоровит. Всегда есть мысль, и не одна, какие вносят стерженьки покоя, — как в ядерный реактор вдвигают стержни, тормозящие от взрыва. Лишь уметь такой стержень, спасительный Божий луч, найти, или даже знать его себе наперёд — и за него держаться.
Тогда душа и разум очищаются, те вихри сбиваются прочь, и в будоражный объём бессонницы вступают благодатные, крупные мысли, до которых разве бы коснуться в суете дня?
И ещё спасибо бессоннице: с этого огляда — даже и нерешаемое решить.
Власть над собой.
ПОМИНОВЕНИЕ УСОПШИХ
Оно — с высокой мудростью завещано нам людьми Святой жизни.
Понять этот замысел — не в резвой юности, когда мы тесно окружены близкими, родными, друзьями. Но — с годами.
Ушли родители, уходят сверстники. Куда уходят? Кажется: это — неугадаемо, непостижно, нам не дано. Однако с какой-то предданной ясностью просвечивает, мерцает нам, что они — нет, не исчезли.
И — ничего больше мы не узнаем, пока живы. Но молитва за души их — перекидывает от нас к ним, от них к нам — неосязаемую арку — вселенского размаха, а безпреградной близости. Да вот они, почти можно коснуться. И — незнаемые они, и, по-прежнему, такие
привычные. Но — отставшие от нас по годам: иные, кто был старше нас, те уже и моложе.
Сосредоточась, даже вдыхаешь их отзыв, заминку, предупреждение. И — своё земное тепло посылаешь им в обмен: может, и мы чем-то пособим?
И — обещанье встречи.
P.S. Да уж, не ценим мы красоты природы. Беспечный век, беспечные нравы. Суматошные дни, суматошные ночи, отсутствие времени на отдых и красоту, на созерцание и понимание.На единение.
Избавляемся от всего, что кажется нам грузом , хоть и послужило оно нам до старости. Будь то люди, будь то ведра...
Вот бы и наши люди любили так родину, чтоб возвращались пусть даже и на погибель свою.
"А сейчас, если кладбище держится, то вывеска: «Владельцы могил! Во избежание штрафа убрать прошлогодний мусор!» Но чаще — закатывают их, равняют бульдозерами — под стадионы, под парки культуры."И это наша жизнь! А ведь действительно так половина моего района построена на кладбище и школа моя. Как же это можно, правда? Кто были эти злые бездушные люди. ведь там похоронены их деды и прадеды...
Нет, это не молитва. Это — зарядка. И не зарядка это, это личное сумасшествие каждого или группы.
"Сказать, что — сердцем, сердцевиной мягка? Опять же нет: её древесная ткань — наинадёжная в мире, и топор её не всякий возьмёт, и для сплава неподымна, и покинутая в воде — не гниёт, а крепится всё ближе к вечному камню.
"Вот бы побольше было таких людей!
Как было бы хорошо чтоб люди оставались людьми и всегда со стойкостью переносили удары.
"Ясное старение — это путь не вниз, а вверх."Может старение и есть путь к мудрости, но не всякому он дан, к сожаленью. А иногда человек может быть мудр и в молодости...Например, в Индии есть святой, которому на вид от силы лет 12. А мудр он не по годам.
Но Позор висит и висит над нами, как жёлто-розовое отравленное облако газа, — и выедает наши лёгкие. И даже сдув его прочь — уже никогда не уберем его из нашей истории. Хочется пожелать чтоб каждый власть держащий человек в нашей стране читал эти строки чувствовал то, что в них описано. И старался сделать нашу страну лучше в меру своих сил и только тогда и Россия поднимется и народ её.
И правда, почему у зла больше сил чем у добра?
Как я люблю эти утренние миги просветления и как жаль что они так коротки и всегда что-то отвлекает и забываешь ты мысли твои мгновенно. А ведь они так ценны! Ведь в них есть истинное пониманье устройства мира.
"Сколько, сколько можно прожить и сделать за один-единственный только день! " И бездарно мы его тратим!
Как точно! Именно ночью и решаются самые сложные для дня вопросы. Ночью когда так сладок сон и выбор становится проще, ибо есть только главное.Есть либо черное , либо белое и никаких полутонов. Так что спасибо тебе, бессоница!
Обещанье встречи... Как я хочу увидеть вас. Как мало я успела вам сказать...
Что был конь — играющий выгнутою спиной, рубящий копытами, с размётанной гривой, с разумным горячим глазом! Что был верблюд — двугорбый лебедь, медлительный мудрец с усмешкой познания на круглых губах! Что был даже черноморденький ишачок — с его терпеливой твёрдостью, живыми ласковыми ушами!
А мы избрали?.. — вот это безобразнейшее из творений Земли, на резиновых быстрых лапах, с мёртвыми стеклянными глазами, тупым ребристым рылом, горбатое железным ящиком. Оно не проржёт о радости степи, о запахах трав, о любви к кобылице или к хозяину. Оно постоянно скрежещет железом и плюёт, плюёт фиолетовым вонючим дымом.
Что ж, каковы мы — таков и наш способ двигаться.
СТАРОЕ ВЕДРО
Ох, да и тоскливо же бывшему фронтовику бродить по Картунскому бору. Какая-то земля здесь такая, что восемнадцатый год сохраняются, лишь чуть обвалились, не то что полосы траншей, не то что огневые позиции пушек — но отдельная стрелковая ячейка маленькая, где неведомый Иван хоронил своё большое тело в измызганной короткой шинельке. Брёвна с блиндажных перекрытий за эти годы, конечно, растащили, а ямы остались ясные.
Хоть в этом самом бору я не воевал, а — рядом, в таком же. Хожу от блиндажа к блиндажу, соображаю, где что могло быть. И вдруг у одного блиндажа, у выхода, наталкиваюсь на старое, восемнадцать лет лежалое, а и до тех восемнадцати уже отслужившее ведро.
Оно уж тогда было худое, в первую военную зиму. Может, из деревни сгоревшей подхватил его сообразительный солдатик да стенки ко дну ещё на конус смял и приладил его переходом от жестяной печки в трубу. Вот в этом самом блиндаже в ту тревожную зиму, дней девяносто, а может сто пятьдесят, когда фронт тут остановился, гнало худое ведро через себя дым. Оно накалялось шибко, от него руки грели, от него прикуривать можно было, и хлеб близ него подрумянивали. Сколько дыму через себя ведро пропустило — столько и мыслей невысказанных, писем ненаписанных — от людей, уже, может быть, покойных давно.
А потом как-нибудь утром, при весёлом солнышке, боевой порядок меняли, блиндаж бросали, командир торопил свою команду — «ну! ну!» — ординарец печку порушил, втиснул её всю на машину, и колена все, а худому ведру места не нашлось. «Брось ты его, заразу! — старшина крикнул. — Там другое найдёшь!» Ехать было далеко, да и дело уж к весне поворачивало, постоял ординарец с худым ведром, вздохнул — и опустил его у входа.
И все засмеялись.
С тех пор и брёвна с блиндажа содрали, и нары изнутри, и столик — а худое ведро так и осталось у своего блиндажа.
Стою над ним, нахлынуло. Ребята чистые, друзья фронтовые! Чем были живы мы, и на что надеялись, и самая дружба наша бескорыстная — прошло всё дымом, и никогда уж больше не служить этому ржавому, забытому...
КОСТЁР И МУРАВЬИ
Я бросил в костёр гнилое брёвнышко, недосмотрел, что изнутри оно густо населено муравьями.
Затрещало бревно, вывалили муравьи и в отчаяньи забегали, забегали поверху и корёжились, сгорая в пламени. Я зацепил брёвнышко и откатил его на край. Теперь муравьи многие спасались — бежали на песок, на сосновые иглы. Но странно: они не убегали от костра. Едва преодолев свой ужас, они заворачивали, кружились и — какая-то сила влекла их назад, к покинутой родине! — и были многие такие, кто опять взбегали на горящее брёвнышко, метались по нему и погибали там...
МЫ-ТО НЕ УМРЁМ
А больше всего мы стали бояться мёртвых и смерти.
Если в какой семье смерть, мы стараемся не писать туда, не ходить: что говорить о ней, о смерти, мы не знаем...
Даже стыдным считается называть кладбище как серьёзное что-то. На работе не скажешь: «на воскресник я не могу, мне, мол, моих надо навестить на кладбище». Разве это дело — навещать тех, кто есть не просит?
Перевезти покойника из города в город? — блажь какая, никто под это вагона не даст. И по городу их теперь с оркестром не носят, а быстро прокатывают на грузовике.
Когда-то на кладбищах наших по воскресеньям ходили между могил, пели светло и кадили душистым ладаном. Становилось на сердце примирение, рубец неизбежной смерти не сдавливал его больно. Покойники словно чуть улыбались нам из-под зелёных холмиков: «Ничего!.. Ничего...»
А сейчас, если кладбище держится, то вывеска: «Владельцы могил! Во избежание штрафа убрать прошлогодний мусор!» Но чаще — закатывают их, равняют бульдозерами — под стадионы, под парки культуры.
А ещё есть такие, кто умер за отечество — ну, как тебе или мне ещё придётся. Этим церковь наша отводила прежде день — поминовение воинов, на поле брани убиенных. Англия их поминает в День Маков. Все народы отводят день такой — думать о тех, кто погиб за нас.
А за нас-то — за нас больше всего погибло, но дня такого у нас нет. Если на всех погибших оглядываться — кто кирпичи будет класть? В трёх войнах теряли мы мужей, сыновей, женихов — пропадите, постылые, под деревянной крашеной тумбой, не мешайте нам жить! Мы-то ведь никогда не умрём!
ПРИСТУПАЯ КО ДНЮ
На восходе солнца выбежало тридцать молодых на поляну, расставились вразрядку все лицом к солнцу, и стали нагибаться, приседать, кланяться, ложиться ниц, простирать руки, воздевать руки, запрокидываться с колен. И так — четверть часа.
Издали можно было представить, что они молятся.
Никого в наше время не удивляет, что человек каждодневно служит терпеливо и внимательно телу своему.
Но оскорблены были бы, если бы так служил он своему духу.
Нет, это не молитва. Это — зарядка.
ЛИСТВЕННИЦА
Что за диковинное дерево!
Сколько видим её — хвойная, хвойная, да. Того и разряду, значит? А, нет. Приступает осень, рядом уходят лиственные в опад, почти как гибнут. Тогда — по соболезности? не покину вас! мои и без меня перестоят покойно — осыпается и она. Да как дружно осыпается и празднично — мельканием солнечных искр.
Сказать, что — сердцем, сердцевиной мягка? Опять же нет: её древесная ткань — наинадёжная в мире, и топор её не всякий возьмёт, и для сплава неподымна, и покинутая в воде — не гниёт, а крепится всё ближе к вечному камню.
Ну, а возвратится снова, всякий год как внезапным даром, ласковое тепло, — знать, ещё годочек нам отпущен, можно и опять зазеленеть — и к своим вернуться через шелковистые иголочки.
Ведь — и люди такие есть.
МОЛНИЯ
Только в книгах я читал, сам никогда не видел: как молния раскалывает деревья.
А вот и повидал. Из проходившей грозы, среди дня — да ослепил молненный блеск наши окна светлым золотом, и сразу же, не отстав и на полную секунду, — ударище грома: шагов двести-триста от дома, не дальше?
Минула гроза. Так и есть: вблизи, на лесном участке. Среди высочайших сосен избрала молния и не самую же высокую липу — а за что? И от верха, чуть ниже маковки, — прошла молния повдоль и повдоль ствола, через её живое и в себе уверенное нутро. А иссилясь, не дошла до низа — соскользнула? иссякла?.. Только земля изрыта близ подпалённого корневища, да на полсотни метров разбросало крупную щепу.
И одна плаха ствола, до середины роста, отвалилась в сторону, налегла на сучья безвинных соседок. А другая — ещё подержалась денёк, стояла — какою силой? — она уж была и насквозь прорвана, зияла сквозной большой дырою. Потом — и она завалилась в свою сторону, в дружливый развилок ещё одной высокой сестры.
Так и нас, иного: когда уже постигает удар кары-совести, то — черезо всё нутро напрострел, и черезо всю жизнь вдоль. И кто ещё остоится после того, а кто и нет.
СТАРЕНИЕ
Сколько написано об ужасе смерти, но и: какое же естественное она звено, если не насильственна.
Помню в лагере греческого поэта, уже обречённого, а лет — за тридцать. И никакого страха перед смертью не было в его мягко-печальной улыбке. Я изумился. А он: «Прежде чем наступает смерть, в нас происходит внутренняя подготовка: мы созреваем к ней. И уже ничто не страшно».
Всего год прошёл тогда — и я испытал всё это на себе сам, в мои тридцать четыре. Месяц за месяцем, неделя за неделей клонясь к смерти, свыкаясь, - я в своей готовности, смиренности опередил тело.
Так насколько же легче, какая открытость, если к смерти медленно подводит нас преклонный возраст. Старенье — вовсе не наказание Божье, в нём своя благодать и свои тёплые краски.
Тепло видеть возню ребятишек, набирающих крепости и характера. Теплить может даже ослабление твоих сил, сравниваешь: а каким, значит, коренником я был раньше. Не вытягиваешь целого дня работы — сладок и краткий перерыв сознания, и снова ясность
второго или третьего утра в день, ещё подарок. И есть наслаждение духа - ограничиваться в поедании, не искать вкусовых переборов: ещё ты вживе, а поднимаешься выше материи. И тонкий голосок синиц в ещё оснеженном полувесеннем лесу — вдвойне милее от того, что скоро ты их не услышишь, наслушивайся! А какой неотъёмный клад — воспоминания; молодой того лишён, при тебе же они все, безотказно, и живой отрывок их посещает тебя ежедень — при медленном-медленном переходе от ночи ко дню, ото дня к ночи.
Ясное старение — это путь не вниз, а вверх.
Только не пошли. Бог, старости в нищете и холоде.
Как — и бросили мы стольких и стольких...
ПОЗОР
Какое это мучительное чувство: испытывать позор за свою Родину.
В чьих Она равнодушных или скользких руках, безмысло или корыстно правящих Ее жизнь. В каких заносчивых, или коварных, или стёртых лицах видится Она миру. Какое тленное пойло вливают Ей вместо здравой духовной пищи. До какого разора и нищеты доведена народная жизнь, не в силах взняться.
Унизительное чувство, неотстанное. И - не беглое, оно не переменяется легко, как чувства личные, повседневные, от мелькучих обстоятельств. Нет, это - постоянный, неотступный гнёт, с ним просыпаешься, с ним проволакиваешь каждый час дня, с ним роняешься в ночь. И даже через смерть, освобождающую нас от огорчений личных, — от этого Позора не уйти: он так и останется висеть над головами живых, а ты же - их частица.
Листаешь, листаешь глубь нашей истории, ищешь ободрения в образцах. Но и знаешь неумолимую истину: бывало, и вовсе гибли народы земные. Это — бывало.
Нет, другая глубь — той четверть-сотни областей, где побыл я, — вот та дышит мне надеждой: там видел и чистоту помыслов, и неубитый поиск, и живых, щедродушных, родных людей. Неужель не прорвут они эту черту обречённости? Прорвут! ещё – в силах.
Но Позор висит и висит над нами, как жёлто-розовое отравленное облако газа, — и выедает наши лёгкие. И даже сдув его прочь — уже никогда не уберем его из нашей истории.
ЛИХОЕ ЗЕЛЬЕ
Сколько же труда кладёт земледелец: сохранить зёрна до срока, посеять угодно, доходить до плодов растения добрые. Но с дикой резвостью взбрасываются сорняки — не только без ухода-досмотра, а против всякого ухода, в насмешку. То-то и пословица: лихое зелье — нескоро в землю уйдёт.
Отчего ж у добрых растений всегда сил меньше?
Видя невылазность человеческой истории, что в дальнем-дальнем давне, что в наисегодняшнем сегодня, - понуро склоняешь голову: да, знать — таков закон всемирный. И нам из него не выбиться — никогда, никакими благими издумками, никакими земными прожектами.
До конца человечества.
И отпущено каждому живущему только: свой труд — и своя душа.
УТРО
Что происходит за ночь с нашей душой? В недвижной онемелости твоего сна она как бы получает волю, отдельно от этого тела, пройти через некие чистые пространства, освободиться ото всего ничтожного, что налипало на ней или морщило её в прошлый день, да даже и в целые годы. И возвращается с первозданной снежистой белизной. И распахивает тебе необъятно покойное, ясное утреннее состояние.
Как думается в эти минуты! Кажется: сейчас ты с какой-то нечаянной проницательностью — что-то такое поймёшь, чего никогда... чего...
Замираешь. Будто в тебе вот-вот тронется в рост нечто, какого ты в себе не изведывал, не подозревал. Почти не дыша, призываешь — тот светлый росток, ту верхушку белой лилийки, которая вот сейчас выдвинется из непротронутой глади вечной воды.
Благодательны эти миги! Ты — выше самого себя. Ты что-то несравненное можешь открыть, решить, задумать — только бы не расколыхать, только б не дать протревожить эту озёрную гладь в тебе самом...
Но что-нибудь вскоре непременно встряхивает, взламывает чуткую ту натяжённость: иногда чужое действие, слово, иногда твоя же мелкая мысль. И - чародейство исчезло. Сразу — нет той дивной бесколышности, нет того озерка.
И во весь день ты его уже не вернёшь никаким усилием.
Да и не во всякое утро.
ЗАВЕСА
Сердечная болезнь — как образ самой нашей жизни: ход её—в полной тьме, и не знаем мы дня конца: может быть, вот, у порога, — а может быть, ещё нескоро-нескоро.
Когда грозно растёт в тебе опухоль — то, если себя не обманывать, можно рассчитать неумолимые сроки. Но при сердечной болезни — ты порою лукаво здоров, ты не прикован к приговору, ты даже — как ни в чём не бывало.
Благословенное незнание. Это - милостивый дар.
А в острой стадии сердечная болезнь — как сиденье в камере смертников. Каждый вечер — ждёшь, не шуршат ли шаги? это за мной? Зато каждое утро — какое благо! какое облегчение: вот ещё один полный день даровал мне Господь. Сколько, сколько можно прожить и сделать за один-единственный только день!
НОЧНЫЕ МЫСЛИ
То-то в лагере: наломаешь кости за день, только положил голову на соломенную подушку — уже слышишь: «Подъ-ё-ом!!» И — никаких тебе ночных мыслей.
А вот в жизни современной, круговертной, нервной, мелькучей, — за день не успевают мысли дозревать и уставляться, брошены на потом. Ночью же — они возвращаются, добрать своё. Едва в сознаньи твоём хоть чуть прорвалась пелена — ринулись, ринулись они в тебя, расплющенного, наперебой. И какая-то, поязвительней, подерзей, извилась на укус впередидругих.
А твоё устояние, твоё достоинство — не отдаться этим вихрям, но овладеть потоком тёмным и направить его к тому, что здоровит. Всегда есть мысль, и не одна, какие вносят стерженьки покоя, — как в ядерный реактор вдвигают стержни, тормозящие от взрыва. Лишь уметь такой стержень, спасительный Божий луч, найти, или даже знать его себе наперёд — и за него держаться.
Тогда душа и разум очищаются, те вихри сбиваются прочь, и в будоражный объём бессонницы вступают благодатные, крупные мысли, до которых разве бы коснуться в суете дня?
И ещё спасибо бессоннице: с этого огляда — даже и нерешаемое решить.
Власть над собой.
ПОМИНОВЕНИЕ УСОПШИХ
Оно — с высокой мудростью завещано нам людьми Святой жизни.
Понять этот замысел — не в резвой юности, когда мы тесно окружены близкими, родными, друзьями. Но — с годами.
Ушли родители, уходят сверстники. Куда уходят? Кажется: это — неугадаемо, непостижно, нам не дано. Однако с какой-то предданной ясностью просвечивает, мерцает нам, что они — нет, не исчезли.
И — ничего больше мы не узнаем, пока живы. Но молитва за души их — перекидывает от нас к ним, от них к нам — неосязаемую арку — вселенского размаха, а безпреградной близости. Да вот они, почти можно коснуться. И — незнаемые они, и, по-прежнему, такие
привычные. Но — отставшие от нас по годам: иные, кто был старше нас, те уже и моложе.
Сосредоточась, даже вдыхаешь их отзыв, заминку, предупреждение. И — своё земное тепло посылаешь им в обмен: может, и мы чем-то пособим?
И — обещанье встречи.
P.S. Да уж, не ценим мы красоты природы. Беспечный век, беспечные нравы. Суматошные дни, суматошные ночи, отсутствие времени на отдых и красоту, на созерцание и понимание.На единение.
Избавляемся от всего, что кажется нам грузом , хоть и послужило оно нам до старости. Будь то люди, будь то ведра...
Вот бы и наши люди любили так родину, чтоб возвращались пусть даже и на погибель свою.
"А сейчас, если кладбище держится, то вывеска: «Владельцы могил! Во избежание штрафа убрать прошлогодний мусор!» Но чаще — закатывают их, равняют бульдозерами — под стадионы, под парки культуры."И это наша жизнь! А ведь действительно так половина моего района построена на кладбище и школа моя. Как же это можно, правда? Кто были эти злые бездушные люди. ведь там похоронены их деды и прадеды...
Нет, это не молитва. Это — зарядка. И не зарядка это, это личное сумасшествие каждого или группы.
"Сказать, что — сердцем, сердцевиной мягка? Опять же нет: её древесная ткань — наинадёжная в мире, и топор её не всякий возьмёт, и для сплава неподымна, и покинутая в воде — не гниёт, а крепится всё ближе к вечному камню.
"Вот бы побольше было таких людей!
Как было бы хорошо чтоб люди оставались людьми и всегда со стойкостью переносили удары.
"Ясное старение — это путь не вниз, а вверх."Может старение и есть путь к мудрости, но не всякому он дан, к сожаленью. А иногда человек может быть мудр и в молодости...Например, в Индии есть святой, которому на вид от силы лет 12. А мудр он не по годам.
Но Позор висит и висит над нами, как жёлто-розовое отравленное облако газа, — и выедает наши лёгкие. И даже сдув его прочь — уже никогда не уберем его из нашей истории. Хочется пожелать чтоб каждый власть держащий человек в нашей стране читал эти строки чувствовал то, что в них описано. И старался сделать нашу страну лучше в меру своих сил и только тогда и Россия поднимется и народ её.
И правда, почему у зла больше сил чем у добра?
Как я люблю эти утренние миги просветления и как жаль что они так коротки и всегда что-то отвлекает и забываешь ты мысли твои мгновенно. А ведь они так ценны! Ведь в них есть истинное пониманье устройства мира.
"Сколько, сколько можно прожить и сделать за один-единственный только день! " И бездарно мы его тратим!
Как точно! Именно ночью и решаются самые сложные для дня вопросы. Ночью когда так сладок сон и выбор становится проще, ибо есть только главное.Есть либо черное , либо белое и никаких полутонов. Так что спасибо тебе, бессоница!
Обещанье встречи... Как я хочу увидеть вас. Как мало я успела вам сказать...
четверг, 17 сентября 2009
Жопа разрастается и окружает
ДЫХАНИЕ
Ночью был дождик, и сейчас переходят по небу тучи, изредка брызнет слегка.
Я стою под яблоней отцветающей — и дышу. Не одна яблоня, но и травы вокруг сочают после дождя — и нет названия тому сладкому духу, который напаивает воздух. Я его втягиваю всеми лёгкими, ощущаю аромат всею грудью, дышу, дышу, то с открытыми глазами, то с закрытыми — не знаю, как лучше.
Вот, пожалуй, та воля — та единственная, но самая дорогая воля, которой лишает нас тюрьма: дышать так, дышать здесь. Никакая еда на земле, никакое вино, ни даже поцелуй женщины не слаще мне этого воздуха, этого воздуха, напоённого цветением, сыростью, свежестью.
Пусть это — только крохотный садик, сжатый звериными клетками пятиэтажных домов. Я перестаю слышать стрельбу мотоциклов, завывание радиол, бубны громкоговорителей. Пока можно ещё дышать после дождя под яблоней — можно ещё и пожить!
УТЕНОК
Маленький жёлтый утёнок, смешно припадая к мокрой траве беловатым брюшком и чуть не падая с тонких своих ножек, бегает передо мной и пищит: «Где моя мама? Где мои все?»
А у него не мама вовсе, а курица: ей подложили утиных яиц, она их высидела между своими, грела равно всех. Сейчас перед непогодой их домик — перевёрнутую корзину без дна — отнесли под навес, накрыли мешковиной. Все там, а этот затерялся. А ну-ка, маленький, иди ко мне в ладони.
И в чём тут держится душа? Не весит нисколько, глазки чёрные — как бусинки, ножки — воробьиные, чуть-чуть его сжать — и нет. А между тем — тёпленький. И клювик его бледно-розовый, как наманикюренный, уже разлапист. И лапки уже перепончатые, и жёлт в свою масть, и крыльца пушистые уже выпирают. И вот даже от братьев отличился характером.
А мы — мы на Венеру скоро полетим. Мы теперь, если все дружно возьмёмся — за двадцать минут целый мир перепашем.
Но никогда! — никогда, со всем нашим атомным могуществом, мы не составим в колбе, и даже если перья и косточки нам дать, — не смонтируем вот этого невесомого жалкенького жёлтенького утёнка...
ВЯЗОВОЕ БРЕВНО
Мы пилили дрова, взяли вязовое бревно — и вскрикнули: с тех пор как ствол в прошлом году срезали, и тащили трактором, и распиливали его на части, и кидали в баржи и кузовы, и накатывали в штабели, и сваливали на землю — а вязовое бревно не сдалось!
Оно пустило из себя свежий зелёный росток — целый будущий вяз или ветку густошумящую,
Уж бревно положили мы на козлы, как на плаху, но не решались врезаться в шею пилой: как же пилить его? Ведь оно тоже жить хочет! Ведь вот как оно хочет жить — больше нас!
ОТРАЖЕНЬЕ В ВОДЕ
В поверхности быстрого потока не различить отражений ни близких, ни далёких: даже если не мутен он, даже если свободен от пены — в постоянной струйчатой ряби, в неугомонной смене воды отраженья неверны, неотчётливы, непонятны.
Лишь когда поток через реки и реки доходит до спокойного широкого устья, или в заводи остановившейся, или в озерке, где вода не продрогнет, — лишь там мы видим в зеркальной глади и каждый листик прибрежного дерева, и каждое перышко тонкого облака, и налитую голубую глубь неба.
Так и ты, так и я. Если до сих пор всё никак не увидим, всё никак не отразим бессмертную чеканную истину, — не потому ли, значит, что ещё движемся куда-то? Ещё живём?..
ГРОЗА В ГОРАХ
Она застала нас в непроглядную ночь перед перевалом. Мы выползли из палаток — и затаились.
Она шла к нам через Хребет.
Всё было — тьма, ни верха, ни низа, ни горизонта. Но вспыхивала раздирающая молния, и отделялась тьма от света, выступали исполины гор, Белала-Кая и Джугутурлючат, и чёрные сосны многометровые около нас, ростом с горы. И лишь на мгновение показывалось нам, что есть уже твёрдая земля, — и снова всё было мрак и бездна.
Вспышки надвигались, чередовались блеск и тьма, сиянье белое, сиянье розовое, сияние фиолетовое, и всё на тех же местах выступали горы и сосны, поражая своей величиной, — а когда исчезали, нельзя было поверить, что они есть.
Голос грома наполнил ущелья, и не слышен стал постоянный рёв рек. Стрелами Саваофа молнии падали сверху в Хребет, и дробились в змейки, в струйки, как бы разбрызгиваясь о скалы или поражая и разбрызгивая там что живое.
И мы... мы забыли бояться молнии, грома и ливня — подобно капле морской, которая не боится ведь урагана. Мы стали ничтожной и благодарной частицей этого мира. Этого мира, в первый раз создававшегося сегодня — на наших глазах.
ГОРОД НА НЕВЕ
Преклонённые ангелы со светильниками окружают византийский купол Исаакия. Три золотых гранёных шпиля перекликаются через Неву и Мойку. Львы, грифоны и сфинксы там и здесь — оберегают сокровища или дремлют. Скачет шестёрка Победы над лукавою аркою Росси. Сотни портиков, тысячи колонн, вздыбленные лошади, упирающиеся быки...
Какое счастье, что здесь ничего уже нельзя построить! — ни кондитерского небоскрёба втиснуть в Невский, ни пятиэтажную коробку сляпать у канала Грибоедова. Ни один архитектор, самый чиновный и бездарный, употребив всё влияние, не получит участка под застройку ближе Чёрной Речки или Охты.
Чуждое нам — и наше самое славное великолепие! Такое наслаждение бродить теперь по этим проспектам! Но стиснув зубы, проклиная, гния в пасмурных болотах, строили русские эту красоту. Косточки наших предков слежались, сплавились, окаменели в дворцы — желтоватые, бурые, шоколадные, зелёные.
Страшно подумать: так и наши нескладные гиблые жизни, все взрывы нашего несогласия, стоны расстрелянных и слезы жён — всё это тоже забудется начисто? Всё это тоже даст такую законченную вечную красоту?..
ШАРИК
Во дворе у нас один мальчик держит пёсика Шарика на цепи, — кутёнком его посадил, с детства.
Понёс я ему однажды куриные кости, ещё тёплые, пахучие, а тут как раз мальчик спустил беднягу побегать по двору. Снег во дворе пушистый, обильный. Шарик мечется прыжками, как заяц, то на задние ноги, то на передние, из угла в угол двора, из угла в угол, и морда в снегу.
Подбежал ко мне, лохматый, меня опрыгал, кости понюхал — и прочь опять, брюхом по снегу!
Не надо мне, мол, ваших костей, — дайте только свободу!..
P.S. Как понимаю и чувствую то, что он писал. Это ведь так прекрасно. Дышать яблоневым духом после дождя, ощутить частичкой мироздания во время грозы, тянуться к жизни как новый росток на вязовом бревне и осознавать как мы ничтожны рядом с самой природой и как мало мы ценим то, что имеем.......
Ночью был дождик, и сейчас переходят по небу тучи, изредка брызнет слегка.
Я стою под яблоней отцветающей — и дышу. Не одна яблоня, но и травы вокруг сочают после дождя — и нет названия тому сладкому духу, который напаивает воздух. Я его втягиваю всеми лёгкими, ощущаю аромат всею грудью, дышу, дышу, то с открытыми глазами, то с закрытыми — не знаю, как лучше.
Вот, пожалуй, та воля — та единственная, но самая дорогая воля, которой лишает нас тюрьма: дышать так, дышать здесь. Никакая еда на земле, никакое вино, ни даже поцелуй женщины не слаще мне этого воздуха, этого воздуха, напоённого цветением, сыростью, свежестью.
Пусть это — только крохотный садик, сжатый звериными клетками пятиэтажных домов. Я перестаю слышать стрельбу мотоциклов, завывание радиол, бубны громкоговорителей. Пока можно ещё дышать после дождя под яблоней — можно ещё и пожить!
УТЕНОК
Маленький жёлтый утёнок, смешно припадая к мокрой траве беловатым брюшком и чуть не падая с тонких своих ножек, бегает передо мной и пищит: «Где моя мама? Где мои все?»
А у него не мама вовсе, а курица: ей подложили утиных яиц, она их высидела между своими, грела равно всех. Сейчас перед непогодой их домик — перевёрнутую корзину без дна — отнесли под навес, накрыли мешковиной. Все там, а этот затерялся. А ну-ка, маленький, иди ко мне в ладони.
И в чём тут держится душа? Не весит нисколько, глазки чёрные — как бусинки, ножки — воробьиные, чуть-чуть его сжать — и нет. А между тем — тёпленький. И клювик его бледно-розовый, как наманикюренный, уже разлапист. И лапки уже перепончатые, и жёлт в свою масть, и крыльца пушистые уже выпирают. И вот даже от братьев отличился характером.
А мы — мы на Венеру скоро полетим. Мы теперь, если все дружно возьмёмся — за двадцать минут целый мир перепашем.
Но никогда! — никогда, со всем нашим атомным могуществом, мы не составим в колбе, и даже если перья и косточки нам дать, — не смонтируем вот этого невесомого жалкенького жёлтенького утёнка...
ВЯЗОВОЕ БРЕВНО
Мы пилили дрова, взяли вязовое бревно — и вскрикнули: с тех пор как ствол в прошлом году срезали, и тащили трактором, и распиливали его на части, и кидали в баржи и кузовы, и накатывали в штабели, и сваливали на землю — а вязовое бревно не сдалось!
Оно пустило из себя свежий зелёный росток — целый будущий вяз или ветку густошумящую,
Уж бревно положили мы на козлы, как на плаху, но не решались врезаться в шею пилой: как же пилить его? Ведь оно тоже жить хочет! Ведь вот как оно хочет жить — больше нас!
ОТРАЖЕНЬЕ В ВОДЕ
В поверхности быстрого потока не различить отражений ни близких, ни далёких: даже если не мутен он, даже если свободен от пены — в постоянной струйчатой ряби, в неугомонной смене воды отраженья неверны, неотчётливы, непонятны.
Лишь когда поток через реки и реки доходит до спокойного широкого устья, или в заводи остановившейся, или в озерке, где вода не продрогнет, — лишь там мы видим в зеркальной глади и каждый листик прибрежного дерева, и каждое перышко тонкого облака, и налитую голубую глубь неба.
Так и ты, так и я. Если до сих пор всё никак не увидим, всё никак не отразим бессмертную чеканную истину, — не потому ли, значит, что ещё движемся куда-то? Ещё живём?..
ГРОЗА В ГОРАХ
Она застала нас в непроглядную ночь перед перевалом. Мы выползли из палаток — и затаились.
Она шла к нам через Хребет.
Всё было — тьма, ни верха, ни низа, ни горизонта. Но вспыхивала раздирающая молния, и отделялась тьма от света, выступали исполины гор, Белала-Кая и Джугутурлючат, и чёрные сосны многометровые около нас, ростом с горы. И лишь на мгновение показывалось нам, что есть уже твёрдая земля, — и снова всё было мрак и бездна.
Вспышки надвигались, чередовались блеск и тьма, сиянье белое, сиянье розовое, сияние фиолетовое, и всё на тех же местах выступали горы и сосны, поражая своей величиной, — а когда исчезали, нельзя было поверить, что они есть.
Голос грома наполнил ущелья, и не слышен стал постоянный рёв рек. Стрелами Саваофа молнии падали сверху в Хребет, и дробились в змейки, в струйки, как бы разбрызгиваясь о скалы или поражая и разбрызгивая там что живое.
И мы... мы забыли бояться молнии, грома и ливня — подобно капле морской, которая не боится ведь урагана. Мы стали ничтожной и благодарной частицей этого мира. Этого мира, в первый раз создававшегося сегодня — на наших глазах.
ГОРОД НА НЕВЕ
Преклонённые ангелы со светильниками окружают византийский купол Исаакия. Три золотых гранёных шпиля перекликаются через Неву и Мойку. Львы, грифоны и сфинксы там и здесь — оберегают сокровища или дремлют. Скачет шестёрка Победы над лукавою аркою Росси. Сотни портиков, тысячи колонн, вздыбленные лошади, упирающиеся быки...
Какое счастье, что здесь ничего уже нельзя построить! — ни кондитерского небоскрёба втиснуть в Невский, ни пятиэтажную коробку сляпать у канала Грибоедова. Ни один архитектор, самый чиновный и бездарный, употребив всё влияние, не получит участка под застройку ближе Чёрной Речки или Охты.
Чуждое нам — и наше самое славное великолепие! Такое наслаждение бродить теперь по этим проспектам! Но стиснув зубы, проклиная, гния в пасмурных болотах, строили русские эту красоту. Косточки наших предков слежались, сплавились, окаменели в дворцы — желтоватые, бурые, шоколадные, зелёные.
Страшно подумать: так и наши нескладные гиблые жизни, все взрывы нашего несогласия, стоны расстрелянных и слезы жён — всё это тоже забудется начисто? Всё это тоже даст такую законченную вечную красоту?..
ШАРИК
Во дворе у нас один мальчик держит пёсика Шарика на цепи, — кутёнком его посадил, с детства.
Понёс я ему однажды куриные кости, ещё тёплые, пахучие, а тут как раз мальчик спустил беднягу побегать по двору. Снег во дворе пушистый, обильный. Шарик мечется прыжками, как заяц, то на задние ноги, то на передние, из угла в угол двора, из угла в угол, и морда в снегу.
Подбежал ко мне, лохматый, меня опрыгал, кости понюхал — и прочь опять, брюхом по снегу!
Не надо мне, мол, ваших костей, — дайте только свободу!..
P.S. Как понимаю и чувствую то, что он писал. Это ведь так прекрасно. Дышать яблоневым духом после дождя, ощутить частичкой мироздания во время грозы, тянуться к жизни как новый росток на вязовом бревне и осознавать как мы ничтожны рядом с самой природой и как мало мы ценим то, что имеем.......
суббота, 12 сентября 2009
Наготовила блинов. Есть называется захотела. Съела 2 штучки. Сыта. А что с остальными делать? Они ж испортятся. А ведь я дома одна! Я не съем.Брат приехал не захотел есть блины. Гостей не предвидится.Паника. Куда деть блины?
P.S. А они вкуссные,заразы, получились!
P.S. А они вкуссные,заразы, получились!
суббота, 05 сентября 2009
Наконец-то из бездорожной чащи леса она выбралась на широкую тропу. "Куда же идти дальше?"Посмотрела в одну сторону дороги - конец ее упирается в ельник или просто хвойные заросли леса. Посмотрела в другую - лиственный лес. Оглянулась по сторонами увидела маленькую неприметную тропинку уходящую под небольшим углом куда-то в сторону. Пошла по ней.На сердце стало как-то неспокойно. Поняла что это не ее дорога. Вернулась на безлюдную, но широкую тропу.Еще раз посмотрела в сторону ельника, в другую сторону. Еще раз обернулась на ельник почувствовав что что-то не так. "Да. Деревья какие-то странные - серые. Горелые что ли?Нет. Не могут быть деревья горелыми тем более в городском лесу.А странно,интересно. Пойду посмотрю."Она подошла ближе и почувствовала что-то родное и знакомое в этом месте. Деревья просто закрашены. Ну да, конечно, вот и дуб. "Да!Это наш храм, лесной храм. Ой!Посох!Это посох мага! Он оставил свой посох перед входом в храм, а излечившись и думать забыл про него, вот и остался он лежать здесь."Она подобрала посох и прошла к дубу - алтарю лесного храма.Она общалась с дубом, радуясь новой встрече. Затем она обернулась, посмотрев в ту сторону откуда она пришла, и испугалась.На одной из колонн храма сидело - было изображено - страшное чудовище, точнее его голова. Она подняла и вытянула руку с посохом и семь раз начертила им крест в воздухе со словами :"Ты должен уйти". Затем монстр уменьшился, став безобидным. "Что мне делать с посохом? - спросила она у дуба. - Я оставлю это тебе.*Прислушалась, ожидая ответа дуба*Нет? А что мне с этим делать?*Прислушалась* Вынести за пределы храма?Ах да, он же магический и не факт, что чистый. Да, конечно."Она вынесла его на главную лестницу, поднимающуюся к храму, и положила поперек дороги прямо на ступени. Только хотела вернуться назад в храм, как увидев дуб почувствовала, что он сказал нет, не так."Да, конечно. Так этот посох вернется в храм, а он не должен туда попасть снова."И она поставила посох к дереву вдали от дороги. Вернулась в храм. Вознесла мольбы и просьбы, и ушла. Ушла, пожелав и без того старому, уже долго прожившему храму долголетия.
пятница, 04 сентября 2009
мммммммм....как клево! а мне идут мини юбки...